Когда я до этого слушала историю Марко и Влады, мне показалось, что она намного, намного длиннее. Тогда было много подробностей — и слишком много попыток все объяснить или оправдать. Но Марио не объяснял и не оправдывался, и ему хватило десяти минут.

— То, что ты стал Марио, связано с этой историей? — говорю я полуутвердительно. Переход делает наш разговор немного легче, и Марио даже смеется и чуть подается вперед в кресле.

Я думала, что после того, как я отвечу на все его вопросы, Марио уйдет, и мы будем молча переживать эту историю каждый сам с собой: Марио, Влада, и я. Но он остается, и мы продолжаем сидеть в тишине, рассматривая город и то и дело передавая другу другу аргилу — вежливо, как здесь положено, заворачивая шнур дугой, с легким хлопком по руке в момент передачи.

И через какое-то время начинает казаться, что, может быть, все не так уж и плохо.

— А если ты напишешь, Влада прочитает? — спрашивает Марио, смотря не на меня, а в сторону, разглядывая что бы там ни было на горизонте.

— Да, — отвечаю я. Искоса смотрю на Марио, ловлю на себе его взгляд, и полуулыбаюсь в ответ. Потом достаю из рюкзака ноутбук.

— Что, прямо сейчас? — с деланным ужасом спрашивает мой друг, и я начинаю узнавать интонации, которые раньше отличали наши разговоры.

— Если хочешь, можешь сделать селфи, хабиби.

И он так и сделает, пока я открываю чистый лист с ощущением, что прямо, прямо сейчас, я падаю с обрыва и взлетаю. Потому что я так хотела написать эту историю. Потому что она так жгла мне пальцы, что по ночам я выводила в воздухе над собой первые строчки всего, что случилось — и про Амман, и про Владу, про Марио, и про дым с запахом и вкусом двойного яблока.

— Вообще-то, — говорит Марио, — я очень сильно зол на тебя.

— Я знаю, — отвечаю, — и это справедливо.

— Но с другой стороны, ты могла вообще не говорить мне правду, и я бы даже ничего не узнал.

Продолжая печатать, я киваю в знак согласия, и разворачиваю компьютер так, чтобы Марио мог читать все вместе со мной. Это очень странно, и раньше мне бы показалось, что так не бывает, что слова застынут, несказанные, в мигающем курсоре, и история умрет, не начавшись. Но сейчас слова и предложения сами ложатся на экран, одно за другим, и иногда я даже оборачиваюсь и глазами спрашиваю у Марио — все так? Ты видишь? И он складывает губы в замочек, проверяет текст, и серьезно кивает.

— Слушай… Оля, — неуверенно выговаривает он, когда на экране появляется новое имя — а что там насчет Риты? Или это тоже та часть правды, которую, «к сожалению, ты не можешь рассказать»?

— Нет, — отвечаю я, — это — могу. С Владой — там просто была не моя история, понимаешь? А про Риту — все, что угодно. Приходи сюда завтра вечером, как обычно. И я расскажу тебе про Риту, — и добавляю, — хотя я немного недолюбливаю ее, если честно. Она все время врет.

Марио улыбается мне широкой улыбкой — так, как вчера и как три часа назад улыбался Рите.

— Имей в виду, хабибти, я ведь могу тоже написать про Риту. Посвящу ей свой первый рассказ.

— Без проблем. Хотя, на мой взгляд, Рита его не заслуживает. Ничего личного.

Так, пока я печатаю, и мы с Марио наблюдаем, как угасает солнце и разгорается вечерний Амман, каждая из этих историй становится частью моей истории.

Когда узкая полоска солнца снова появляется на востоке, на смотровой площадке уже почти никого нет. Файруз спит в машине на обочине; спит в кресле Марко, укрывшись тем самым узорчатым одеялом. Я тоже уже почти сплю, но отчаянно борюсь с наступающей дремой, отвоевывая у нее последние три минуты. Потому что понимаю вдруг, разглядывая разгорающуюся полоску нового дня, что я знаю еще один виток этой истории, еще одну ее жизнь.

Потому что в следующий раз, когда кто-то отправится в дорогу, это будет Влада. Бывшая Рита, которая, может быть, все еще будет владеть этим важным жестом — вытянуть ладонь, и вот так пальцами, вверх-вниз — ничего точного, никаких обещаний, ничего личного — теперь станет Владой.

— Здравствуйте, — будет говорить она — точь-в-точь, как та, первая, которая больше ни о ком не беспокоится и, наконец, отпускает прошлое, погружаясь в свою настоящую жизнь в Хартуме.

Потому что истории должны продолжаться и должны меняться, чтобы одни люди причиняли боль другим, а потом наоборот, чтобы солнце вставало, а потом садилось, чтобы город умирал, а потом оживал.

«Пожалуй, на этом все», — говорю я вслух, закрываю лэптоп, и через тридцать секунд, наконец, и сама покидаю эту историю.