Границы расплывчаты, я, Вика, предпочитаю широкие брюки, которые длиннее меня и носить их можно только с невъебенной платформой –– как интересно, мои пальцы печатают «невьебенной» с мягким знаком, ошибаются, как можно так ошибиться, чёрт –– а Викин макбук подчёркивает: думаю, конечно, это же матерное слово, а он просто исправляет, как правильно, на твёрдый знак. У Вики в шкафу две чёрных рубашки, чёрный пиджак и чёрное худи ХХХL. В худи можно спрятать месячные и свои размазанные, нечёткие границы. В тринадцать первые месячные с двойной болью, от них самих и от всего, что надето, невесомый трикотаж застиранной папиной футболки впился хуже занозы. Грудь торчит конусами, как у Мадонны в старом клипе –– это не Викина ассоциация, это мама так видит проступающие сквозь безразмерную ткань напряжённые сущности, свободные от топика. Я, Вика, всегда ношу топики, я даже сплю в них, это помогает не растекаться и контролировать тело. Пришлось снять из-за месячных, одежда душит, как клетка на несколько размеров меньше, расплавленной чугунной решёткой отпечатывается на каждом сантиметре кожи.

В утренней взвеси тепло, бегонии и хризантемы за балконом истекают недельным дождём –– синхронно с Викиными месячными. Балкон большой, под крышей, прежние хозяева застеклили так, что на верхних полках из-за дополнительного пространства трупы, не расчленяя, можно прятать.

Вика перегибается через балкон к цветочным ящикам. Не сильно, чтобы не упасть, дураков нет. Ящики от старых хозяев, крепкие, мама просто купила горшки. В тумане звуки, запахи глохнут. Из низа живота растёт и поднимается вибрация, я, Вика, дрожу, внутри настоящее землетрясение. Пять секунд –– и мне, Вике, с пятого этажа видно разорвавшийся пластик, россыпь мокрой земли на мокром асфальте. Вика смотрит через пальцы, вытягивает как можно дальше руки вперёд, не может поднять их высоко, руки налились тяжестью. Как она это сделала. Красные лепестки застряли в прорехах провалившегося ящика.

Упала именно бегония, про которую мама чаще всего рассказывала, был такой цветок в её деревенском детстве. Как мама радовалась, когда притащила этот цветок, не зная названия, а потом сложились в одну картинку и многие лета у двоюродной бабки, и слово — бегония.